автор: maryana_yadova
рейтинг: R
жанр: слэш
дисклеймер: о, эти люди принадлежат себе!
ворнинг: легкие намеки на Бонда, Inception. Небольшая шизофрения Мартина Фримана. Гэтисс в роли циничной суки. РПС, ООС, разумеется.

– Взболтать, но не смешивать! – от этой фразы бармен уже начал порядком уставать, и Мартин Фримен, устроившийся за вычурной стойкой красного дерева, оценил смелость сценаристов, вложивших в уста нового Бонда в «Казино Рояль» фразу «А мне по барабану!» в ответ на услужливое: «Вам взболтать или смешать?»
читать дальше Мартин Фриман любил бондиану, хотя прекрасно знал, что своей популярностью она обязана вовсе не литературным качествам, а тому чуду, что зовется «кинематограф». Марк Гэтисс тоже любил бондиану, и его «болтовня» про Люцифера Бокса была попыткой то ли горячего признания в любви, то ли желчного издевательства, хотя, возможно, даже превосходила оригинал по стилистике. И все же золотой мечтой Гэтисса было причаститься к натуральному кино про Бонда. И вот его мечты сбылись: буквально три недели назад Марка пригласили в качестве одного из сценаристов для 24-го фильма о Бонде. Оригинальные рассказы Флемминга «неожиданно» резко закончились, и нужна была «свежая кровь». Кто мог придумать лучше, чем автор самой блестящей пародии на агента 007? Фриман только опасался, как бы Бонд не начал вдруг писать портреты. Представить Дэниэла Крейга поклонником импрессионистов с кистью в руке было выше его сил. Хотя почему бы и нет, сыграл же Пирс Броснан в «Афере Томаса Крауна» коллекционера живописи и не растерял своей брутальной привлекательности.
Марк не смог удержаться и на волне так давно желанного «причастия» закатил рождественскую вечеринку в стиле «Агент 007». Дресс-код – бабочка и смокинг, соответствующее музыкальное сопровождение, аренда здания номер 9 на Даунинг-стрит (это уже из репертуара «Клуб «Везувий»), шикарные девочки, антураж роскоши и таинственности, игра в покер.
Фриман играть не умел, даже правил игры не знал, но, судя по количеству играющих и выразительным лицам игроков, гости получали колоссальное удовольствие от этой идеи. Алкоголь лился рекой. В основном пили, конечно, тот самый «взболтать, но не смешивать» – джин, водка и вермут. Взболтать в шейкере, а не смешать, хотя бармен – Мартин успел это узнать – считал такое действие подлинным свинством по отношению к подобным коктейлям: виски нельзя трясти в шейкере, а тем более с водкой и джином, ведь ничего не останется – ни вкуса, ни запаха. Этот коктейль должен быть прозрачным, как слеза, а после взбалтывания он становится мутным, доказывал Фриману удрученный бармен. М-да, забавно. Ян Флемминг ни хрена не разбирался в коктейлях и всучил своему безупречному супергерою помои.

Самого Марка Фриман еще не видел, зато заметил предполагаемого режиссера 24-го эпизода бондианы – Сэм Мэндес, оскароносец, собственно, снимавший и 23-й эпизод. Как Марку удалось очаровать такую акулу? Впрочем, Гэтисс, несмотря на пренебрежительное отношение к собственной «болтовне», сценаристом был блестящим. Да и обаяния ему не занимать. Да и сыграть, когда надо, мог, как никто другой. Мартин вспомнил эпизоды с Майкрофтом в первом сезоне «Шерлока», и его спина немедленно покрылась мурашками. Черт. Он не хотел вспоминать испытанные эмоции. Не хотел лезть в клубок тогдашних чувств, ибо Фрейд нервно курил в углу. Мартин решил подумать о более поверхностных вещах – например, о заячьих хвостиках официанток, разносящих напитки. Каким образом зайчики… то есть, конечно, кролики а-ля Плейбой затесались на вечеринку Бонда, было непонятно, но когда какую вечеринку могли испортить плейбойные кролики? А, кроме того, вспомнил Мартин, 2011 год по китайскому календарю – год Зайца.

Фриман уже достаточно выпил, чтобы выбраться из-за барной стойки и отправиться бродить по залу. Внимание его привлекло скопление людей в противоположной от игры в покер стороне. Судя по всему, там люди проводили время еще веселее. Протиснувшись в плотное кольцо, окружавшее что-то и по ходу потискав несколько заячьих хвостиков, Мартин пробормотал: «Феерия, феерия!» и наткнулся на весьма специфичное зрелище.
В кружке сидела дама в лисьих мехах и маске лисицы, закрывающее все лицо. Судя по рукам с многочисленными кольцами, она была уже немолода. А судя по всему остальному – китаянка.
«Хм», – подумал Мартин и вспомнил вторую серию «Шерлока». Почему-то с той поры к китайцам он не испытывал особенного доверия, хотя – казалось бы! Всего лишь сюжет. Всего лишь фильм. Он вздохнул. Чего-то ему не хватало после «Шерлока», и он очень ждал съемок второго сезона, сам себе не признавался – насколько. И уж точно не хотел копаться досконально в причинах такого томительного ожидания – Фрейд уже не то чтобы курил, он рыдал. Лучше узнать, какими фокусами собрала тут людей старая ведьма.
«Ведьма» раздавала какие-то пакетики с порошками и вместе с ними бокалы абсента. Она почти вульгарно раскинулась среди зеленых абсентовых переливов, конфетти и разноцветных вееров, которыми по очереди обмахивалась. И, конечно (ох, уж эти киношные штампы, Мартин закатил глаза), в зубах она держала длиннющий перламутровый мундштук.
– Джентльмен, возьмите моего порошка долголетия! Лунный Заяц толчет его в агатовой ступе нефритовым пестиком под деревом жизни – волшебной кассией, и лунными ночами видно, как он усердно молотит своими маленькими лапками, – нараспев проговорила китаянка. Голос у нее был как надтреснутый хрусталь.
– Порошок долголетия? – хмыкнул Фриман.
– О, не только, не только долголетия, – хрусталь превратился в шипение или шорох, какие издают змеи в траве. – Порошок Лунного Зайца еще исполняет желания, но желания, которые глубже самых глубоких кладов скрыты в нас… То, что мы не осознаем до конца – или просто боимся осознать.
Рука в золотых рубиновых кольцах протягивала ему белый пакетик и чуть дрожала. «Уж не кокс ли, – подумал Фриман, но тут же отогнал эту мысль – даже для вечеринки Гэтисса это было бы слишком. Да что там – это было бы слишком даже для Люфицера Бокса.
– О нет, это не наркотик, – сипло рассмеялась ведьма-лисица. – Это просто порошок долголетия. – Она чуть пососала мундштук. – Впрочем, некоторые говорят, что это порошок бессмертия, но я-то знаю, что это порошок тайных, совсем тайных желаний. А у Вас ведь они есть, сэр? Я вижу это по Вашим глазам.
Мартин машинально зажал в руке пакетик и так же машинально взял поданную ему рюмку абсента. Китаянка между тем, подавшись к нему, переходя от шипения к переливам, декламировала стихи:

Какая сила скрыта у Луны,
чтоб умерев, на свет рождаться снова?
На полном диске спутника ночного
нам очертанья заячьи видны.
Луне есть польза от его хлопот?
Но в лунном чреве заяц как живет?

Мартин попятился – он постепенно начинал терять ощущение реальности. Темные глаза нехорошо сверкали сквозь прорези маски. Еще не хватало быть отравленным на вечеринке у известного английского сценариста под Рождество старой китайской ведьмой в траченной молью лисе. Уж слишком по-бондовски. Или по-боксовски. Или по-гэтиссовски.
Силясь удержать себя от безрассудства и обзывая себя последним идиотом, Мартин высыпал в рот пакетик и прислушался к ощущениям – на вкус обычный сахарозаменитель. Фриман вздохнул и приложился к абсенту. «Сейчас я увижу хоровод из лунных зайцев и зеленых фей, – подумал он. – Или романтично сдохну среди этой гламурной толпы».
Толпа в самом деле была гламурной. За карточным столом, например, появился как всегда божественный Киллиан Мерфи. О, и безупречный Эндрю Скотт здесь! Мартин кивнул ему из противоположного угла. Смокинг Скотту был невероятно к лицу. «Вествуд!» – вспомнил Фриман и ухмыльнулся. Определенно, Гэтисс умел находить актеров. А вот Бенедикта не было видно, хотя он, конечно же, приглашен. А жаль, что не было. Жаль. Фриман отпил еще абсента. Зеленые феи все не появлялись, и это порядком начинало его расстраивать. Он подергал бабочку. Пожалуй, все-таки слишком великовата.

– Мартин, бабочка в самый раз, – возник у его уха сладкий шепот. – Тебе очень идет смокинг.
Мартин ощутил, как кожу начинает покалывать. Майкрофт. То есть Марк. Хотя нет, сейчас опять – именно Майкрофт. Фриман вновь почувствовал темную ауру всемогущества и вседозволенности, исходившую от человека за спиной.
– Ты, похоже, слишком вжился в роль воплощенного британского правительства, Марк. Тебе обаяние Майкрофта помогло получить доступ к Бонду?
– Нет, всего лишь мой безмерный талант и блестящий ум, – ухмыльнулся Марк.
– Ммм, – протянул Фриман и опустошил рюмку. И заметил руку Гэтисса на своем плече. И вспомнил, как впервые его ладони коснулась эта рука. Неожиданно очень теплая, прямо источающая тепло. Нет, он никогда не признается себе в тех эмоциях. Слишком сложные, незачем разбираться. Незачем вообще разбираться в эмоциях, которые обнаружил в нем этот гребаный сериал. В том числе по отношению к его главному партнеру по съемкам. Ну и к Гэтиссу в образе Майкрофта – тоже.
– Пьешь абсент? Получил уже порошок бессмертия? Как тебе моя китайская ведьма-лисица?
– Ну, возможно, самурай с неожиданным харакири посреди зала был бы более яркой идеей, но и это сойдет.
– Она уже сказала тебе, что порошок выполнит твои самые тайные желания?
– У меня нет тайных желаний, Марк. Моя фамилия – не Гэтисс.
Марк оскалился.
– Что, я тебя больше не волную?
– Отвали, Гэтисс.
– Ты играешь в покер?
– Нет, и ты прекрасно это знаешь.
– Еще абсента?
Мартин слегка дергается – неизвестно почему он снова чувствует себя в ловушке, как тогда, в холодном ангаре, вернее, на съемках сцены в холодном ангаре. Черт. Черт. Черт. Он начинает путать реальность и нереальность, совсем как в Inception Нолана. Только вот у него нет волчка, который бы показывал ему, где реальный мир. Видимо, он слишком вжился в роль Джона.
– Марк, я прекрасно адаптируюсь в атмосфере подобных вечеринок. Я не задрот-ботаник, которого впервые вытащили в свет!
– Я знаю – и завидую тебе. А я вот был задротом-ботаником. Рыжим и в очках.
– Да неужели?
– И, потом, когда у меня начались отношения с парнями, я, пожалуй, был слишком активен. Даже надоедлив. Как считаешь, сейчас я тоже слишком активен?
Фриман сглотнул. Он не узнавал себя – он же вечно сам поддерживал всякие веселые пошлости и первый обнимался со всеми перед фотокамерами.
– Марк, иди пококетничай с кем-нибудь другим. Я не ведусь на твои шуточки. Боже, как я не завидую Голливуду! Новый Бонд будет пошлым, как никогда! Ты же даже омлет приготовить не можешь без похабщины!
– А ты знаешь, что в 50-х никто из голливудских киностудий не брался за экранизацию Бонда, считая эти рассказы «слишком британскими» и «слишком откровенными»? Почему мы не в настроении? Вы скучаете по своему Шерлоку, Джон Уотсон? Он будет, но значительно позже. Его самолет недавно приземлился. Его же облагодетельствовал сам Спилберг, ты помнишь! – Гэтисс возвел глаза к небу.
Мартин чертыхнулся про себя. Он начинал злиться всерьез. Он вспомнил слова Гэтисса из интервью: «Мориарти – не просто дешевое гейское недоразумение, он – суперзлодей!» Сейчас Фриман так подумал о самом сценаристе.
– Пожалуй, еще абсента, – сказал он и направился к зеленым рюмкам, оставив хищно-улыбчивого Марка.

То ли абсент был слишком забористым, то ли в порошке содержалось что-то специфическое, но через минут 15-20 Мартин заметил, что реальность начинает меняться. Например, люстры на потолке явно стали больше, расплывчатее и начали светить уютным розовым светом. Свечи трепетали как-то по-особому. А, пришла Фриману самая точная ассоциация, действительность поменялась так, как будто ее с режима видеосъемки – синеватой, бледной, дерганой и излишне резкой – перевели в режим киносъемки. Очертания предметов стали мягче, цвета – теплее, тени – глубже, а движения – замедленнее. Определенно, мир глазами кинокамеры нравится Мартину больше. А если быть совсем честным, мир по ту сторону камеры нравился ему больше. Он хотел бы быть Джоном Уотсоном. Да, он определенно хотел бы быть Джоном Уотсоном. А ведь вроде его всегда устраивала реальность. И скажи ему год назад кто-нибудь, что Мартин Фриман, вечный балагур и щеголь, успешный театральный актер, которому грозило стать настоящей звездой, снявшись в эпопее Толкиена, захочет поменяться местами со своим героем, безработным малоимущим одиноким доктором, запутавшимся в своих чувствах к соседу по квартире… Стоп, Джон Уотсон. Стоп, Мартин Фриман. На эту тему наложено вето, кажется. «Жаркое сексуальное напряжение между героями. Ну поцелуй его уже!» Мартина не было на вручении той премии, но он видел ее в Сети. И помнил, как улыбнулся Бенедикт…

Черт, обнаружил Мартин, кажется, он перенял от Джона привычку облизывать губы, когда нервничал или возбуждался. Возбуждался? О, да, обнаружил Фриман еще один факт, – возбуждался. Очевидно, в порошке содержался не только легкий наркотик, но и афродизиак. Или наркотик, обладавший свойствами афродизиака. Ему надо охладиться. Он точно знал, что в этом старинном доме есть несколько роскошных ванных. Надо только до них добраться по лабиринту комнат. И Фриман нырнул в сумрак легендарного дома, слегка покачиваясь. Окружающее казалось ему совершенно волшебным: просто какой-то волшебный мультфильм в 3D. «Алиса в стране чудес» или «Каролина в стране кошмаров». М-да, если сейчас срочно не принять меры, то окажется «Мартин Фриман в стране эротических видений». Брюки становились ощутимо тесными, и в голове начинали мелькать совсем неправильные картинки. Перед тем как уйти, он успел уставиться на яркий рот Киллиана Мерфи (как же он похож на девушку, боже, но сексапиил…) и в который раз отметить изящные тонкие пальцы Эндрю Скотта (интересно представить эти руки на чьем-нибудь теле)…

Ванна попалась на пути довольно скоро, и это обнадеживало. Она действительно была роскошной – как размерами, так и обстановкой. Мартин впервые видел такие замысловатые медные краны, такие огромные зеркала и такое вышибающее мозги сочетание красок – белое, красное, золотое. Точно ванная для Люцифера Бокса.
Фриман, сам того не сознавая, повторил размноженный в тысячах фильмах кадр: оперся ладонями на края раковины и, мельком посмотрев в зеркало, опустил голову. Не то чтобы его мутило – нет, физически он чувствовал себя вполне сносно, только вот с головой творилось что-то неладное. Он пустил воду и несколько минут зачарованно смотрел на то, как она вращается в сливе раковины.
– Доктор, Вам нехорошо? – вполз в сознание тихий шелковистый шепот, и, подняв голову, Фриман увидел в зеркале Гэтисса – и себя с покосившейся бабочкой.
– Мне так хорошо, как только может быть на вечеринке, где распространяют наркотики, – попытался отчеканить Мартин, но сталь в голосе выходила плохо.
– Какие наркотики, бог мой, Мартин. Это просто порошок от Лунного Зайца. Ну, – Марк снова положил ему руку на плечо. – Тебе же не плохо? Хотя смотря сколько ты выпил абсента, конечно. Если ведро, то тут я бессилен.
– Убери руки, Марк, – обессиленно сказал Мартин. Спина его под ласковой, но настойчивой ладонью – о да, он чувствовал, какой она может быть настойчивой – закаменела, но он не шевелился. И только как завороженный смотрел в зеркало, как Марк смотрит на его шею.
– Может, сдать тебя полиции, Гэтисс?
Марк усмехнулся.
– Нет, Мартин, ты меня не сдашь, я же всегда тебе нравился. И это взаимно. Хотя соревноваться с Бенедиктом в твоих глазах, я, конечно, не могу. Видимо, это карма: все актеры, играющие Холмса и Ватсона, хотят друг друга.
Фриман круто развернулся и уткнулся практически в улыбающееся лицо блестящего британского сценариста и писателя.
– Прекрати свои намеки, твою мать! – прошипел он.
– И чего ты боишься? Мы все уже взрослые, Мартин. Очень давно.

Сейчас они стояли друг против друга, и Фриман, задыхаясь, держал Гэтисса за отвороты рубашки, а тот тем временем плавно положил вторую ладонь на его спину. В глазах Марка, в до предела расширенных снова, как тогда в ангаре, зрачках, зияло такое ледяное, змеиное спокойствие, что Мартин почувствовал, как у него слабеют колени.
Реальность замедлилась еще больше, краски стали огненными и золотыми, и Мартину показалось, что вокруг пляшет жаркое пламя и что сам воротничок жесткой крахмальной рубашки Марка только что из-под раскаленного утюга, так он обжигал ему пальцы. И, отстраненно, как будто в кино, он увидел, как с прежним спокойствием и очень, очень медленно – эти доли секунды ударяли по скачущему сердцу и дрожащему телу Мартина чугунными часовыми ударами, – Марк наклоняется к его губам и целует его. Как змея. Как чертово божество, которому все дозволено. Как гребаный сценарист, заранее расписавший этот эпизод в мельчайших подробностях и подчеркнувший красной линией самые пикантные подробности.
В этом сценарии явно подчеркнуто: а) что у Мартина совсем подкашиваются ноги, и одной рукой он, бездумно шаря вокруг, хватается за мокрую раковину б) что вторая рука совершенно неожиданно для него самого медленно скользит на шею Гэтиссу и обнимает ее в) что на несколько секунд Мартин застывает от невыносимого напряжения и не может двинуть ни одной мышцей, словно парализованный г) и что он, черт побери, расслабляется – да, расслабляется, и это невыносимо стыдно сознавать – когда Марк все решает за него и начинает не торопясь расстегивать его рубашку.
Все волшебным образом меняется, и вот они уже не Марк Гэттис и Мартин Фриман, которые состоят в весьма формальных, хотя и дружеских, отношениях, а Джон Уотсон и Майкрофт Холмс, и Джон снова облизывает губы и чувствует внизу живота пульсирующий жар от возбуждения, страха, стыда, любопытства, злости, восхищения и невероятного, похожего на бреющий полет, чувства потери контроля. Чувства подчинения. Оно так сладко, оказывается. Или это способности Марка к перевоплощению так велики, или это Мартин так страстно желает оказаться доктором Уотсоном, но сейчас он даже и не вспоминает, что перед ним хамелеон Гэтисс. Даже если бы хотел вспомнить, взгляд и улыбка человека, срывающего с него одежду с методичностью бухгалтера и холодностью снеговика, отрицают всякую реальность.

– Марк… – хрипит Мартин, но Марк молчит и продолжает свое черное дело, добираясь до пряжки ремня. Смокинг и бабочка уже лежат на белом полу, рубашка расстегнута, и теплые руки, при воспоминании о которых у Мартина всегда что-то сжималось внутри, теперь бесстыдно скользят по его спине и груди. Фриман хватает ртом воздух, потом отвечает на поцелуй, когда Марк опять склоняется к нему, потом снова задыхается, о господи, это не может быть правдой, это галлюцинации от заячьего порошка… Но мысли теряют связность, когда он чувствует, когда его поворачивают, нагибают – твою мать, нагибают! – над раковиной, и лицо его оказывается в тумане водяных брызг от все еще текущей из крана воды, а потом Мартин чувствует внутри себя влажные пальцы и дергается, и пытается высвободиться, и хрипит что-то невразумительное, протестующее, но ласковые руки снова властно пригибают его к раковине. Он слышит звон пряжки расстегивающегося ремня, и от этого звука у него сносит крышу – красные квадраты кафеля над раковиной пляшут перед глазами, по ним слоятся зеленые змеи, он упирается лбом в зеркало и видит свое лицо, не узнавая совершенно безумные глаза. А потом, когда он чувствует боль и ритмичные жесткие толчки внутри себя, а теплые тонкие пальцы крепко держат за бедра, алая краска словно бы переходит со стен на его щеки, и весь мир заполняется красным, и имя этому цвету – стыд, и страсть, и пошлость, и унижение, и, о, боже, да, наслаждение! Мартину больно, стыдно и так сладко, что он стонет в голос, слыша свои стоны как бы со стороны, и мир алеет еще больше. Да, определенно, цвет вполне мог бы поведать свою историю, да, «меня зовут красный» – это многое означает.
Мартин еще сладко корчится в отзвуках бешеного оргазма, когда краем глаза видит, как Марк аккуратно берет на раковине салфетки, как застегивается на все пуговицы, как тщательно, будто хирург, моет руки. Фриман чувствует, что его поимели. (Или это Джон чувствует, что его поимели?). Цинично и пошлейшим образом. На пьяную голову, в ванной, на вечеринке под Рождество. Поимел человек, с которым Мартину еще отыгрывать кучу сцен и вообще зависеть от него полгода. От этого осознания Фриман чуть не кончает еще раз.
Гэтисс берет его за шею и слегка привлекает к себе.
– Можешь считать, что я открыл тебе новые горизонты, Мартин, – шепчет он, и Фриман не в силах ничего ответить. – Через полгода, я думаю, действительно можно ожидать торжественного объявления, доктор?
Марк уходит, улыбаясь, как индийское божество, только что разрушившее полмира, и, в общем-то, так оно и есть.
Мартин засовывает голову под кран с прохладной водой и держит ее в холоде до тех пор, пока мир не обретает нормальные краски. Потом он вытирает волосы полотенцем, застегивает брюки, рубашку, даже одевает снова бабочку. Но все равно вид у него такой, как будто на лбу отпечатано: «Меня только что отымели».

Он еще долго сидит на полу в ванной, возле раковины, сложив руки на коленях, как какая-нибудь чертова падшая монахиня, и думает о словах Гэтисса. О Шерлоке и Джоне. Он никогда не задумывался, почему он так хотел поменяться ролями с Джоном Уотсоном. И уж точно он всерьез не задумывался над тем, о чем фанаты сериала писали в своих многочисленных сетевых рассказах: а они упорно, непробиваемо писали даже не о сексе между Шерлоком и Джоном, а о… любви. Видимо, всем им так не хватало такой вот острой, горькой, болезненной, всепоглощающей любви, что они пропитывали ей нереальность, как слезами, как миррой… И теперь Мартин понял, что ему тоже не хватает такой любви. И что все это правда. И что правда другое: он так жаждал стать Джоном, что стал им. И влюбился в Шерлока. В Бенедикта в роли Шерлока. В Бенедикта, который сделал Шерлока таким живым. Таким невозможным. И таким… влекущим.
Мартин Фриман сидел на полу в затерянной в глубинах дома №9 на Даунинг-стрит ванной, после постнаркотического и самого охренительного траха в его жизни с собственным сценаристом, и плакал. Плакал о партнере по съемкам, о героях сериала, где недавно снялся, о том, что реальность так часто оказывается нереальностью, и наоборот, и о том, что кино – величайшее из искусств. Он чувствовал себя полностью опустошенным и впервые в жизни растерянным перед будущим, да и перед настоящим – тоже. И в то же время впервые за последнее смутное время, которое было точно темная вода, разрезаемая черными треугольными плавниками акул – страхов и тайных желаний, – все было правильно.

И, представляя выбеленное гримерами лицо Бенедикта в роли Шерлока, его точеные руки, его чертовы пухлые губы, его чуть подведенные для камер меняющие цвет раскосые глаза, его живую улыбку, его холодные надменные взгляды в роли Холмса, его моментально меняющиеся выражения лица, сам этот контраст между Шерлоком и Бенедиктом, Мартин понимает, что совершенно запутался между ними обоими, и в несколько быстрых движений по вновь каменному члену под эти видения кончает второй раз за полчаса, со стонами, какие никогда еще себе не позволял, почти бесконтрольными.

Когда Фриман приводит себя в порядок, так что даже бабочка сидит ровно на шее, он снова идет в зал и заказывает коктейль Джеймса Бонда. Когда бармен, уже сменивший того, кто считал бондовский коктейль пойлом, спрашивает в традициях вечера: «Вам взболтать или перемешать?», Мартин вдруг отлично понимает героя Крейга, проводит рукой по еще мокрым волосам и отвечает: «Мне по барабану».
Он выпивает стакан залпом, оборачивается и натыкается на улыбающегося Бенедикта. И чуть не произносит: «Шшшерлок!» Они обнимаются, и Фриман чуть крепче и дольше, чем обычно, сжимает друга в объятьях. Бенедикт пахнет дорогой, дождем, пахнет собой и неуловимо Шерлоком – он подбирал парфюм под образ гения-детектива и не меняет его с тех пор. Мартин быстро и хищно сминает ткань дорогого пиджака и нехотя отпускает Бенедикта.
– Пойдем, я тебе покажу, где раздают порошок бессмертия от Лунного Зайца, – тянет Джон за руку своего Шерлока, и с ощущением, что паззл в кои-то-веки сложился, ощущает, как их пальцы переплетаются.
– Лунного Зайца? – смеясь, спрашивает Шерлок, то есть Бенедикт, и Джон, то есть Мартин, тоже смеясь, кивает.
Все хорошо. И будет еще лучше, Мартин уверен. Только ему, наверное, все-таки придется купить маленький волчок. Ведь нет ничего более заразного в мире, чем идея. Одна маленькая и очень, очень простая идея.